Мистер Рочестер словно очнулся, поверил, что все это – наяву.

– Это ты? Правда, Джейн? Значит, ты вернулась ко мне?

– Да.

– И не лежишь мертвой в канаве или на дне какой-нибудь речки? И не влачишь свои дни всеми отверженная, тоскуя среди чужих людей?

– Нет, сэр. Я теперь независимая женщина.

– Независимая? Как так, Джейн?

– Мой дядя, живший на Мадейре, скончался и оставил мне пять тысяч фунтов.

– А, деньги! Значит, это явь! Подобное мне никогда бы не пригрезилось. А к тому же этот ее особый голосок, не просто нежный, но полный веселого лукавства и такой бодрящий! Он оживляет мое засохшее сердце, воскрешает его… Так ты теперь независимая женщина, Дженет? Богатая?

– Да, богатая, сэр. Если вы не разрешите мне жить у вас, я построю себе дом дверь в дверь с вашим, чтобы вы могли приходить ко мне в гостиную скоротать вечерок, когда соскучитесь по моему обществу.

– Но раз ты богата, Джейн, то теперь у тебя, конечно, есть друзья, которых заботит твоя судьба, и они не потерпят, чтобы ты посвятила себя такому слепому калеке, как я.

– Я сказала вам, сэр, что я независимая женщина, а не просто богатая. Я сама себе хозяйка.

– И ты останешься со мной?

– Конечно. Если только вы не будете возражать. Я буду вашей сиделкой, экономкой. Как вижу, вы одиноки. Я буду вашей компаньонкой, буду читать вам, гулять с вами, сидеть подле вас, служить вам. Буду вашими глазами и руками. Прогоните свою меланхолию, милый патрон! Пока я жива, вы не останетесь один.

Он ничего не ответил. Лицо у него стало сосредоточенным, очень серьезным. Он было открыл рот, собираясь что-то сказать, и вновь закрыл. Мне стало не по себе. Быть может, я поступила опрометчиво, не посчитавшись с условностями? И он, подобно Сент-Джону, счел такое пренебрежение к ним неприемлемым? Ведь я говорила в убеждении, что он попросит меня стать его женой, что он хочет этого: меня поддерживала уверенность, пусть невысказанная, но от этого не менее твердая, что он не медля назовет меня своей. Но он молчал, его лицо становилось все более сумрачным, и я вдруг спохватилась, что могла ошибиться, что, возможно, невольно поставила себя в глупое положение. И я начала потихоньку высвобождаться из его объятий, но он поспешно вновь притянул меня к своей груди.

– Нет-нет, Джейн, не уходи! Нет! Я обнял тебя, слышал твой голос, черпал отраду из твоей близости, из нежности твоих утешений. Я не могу отказаться от этого счастья, когда для меня все черно. Ты должна быть моей! Пусть смеется свет, пусть называет меня безумцем, эгоистом – пусть! Это не имеет значения. Самая моя душа жаждет тебя. И либо обретет то, чего ищет, либо смертельно отомстит своей бренной оболочке.

– Так, сэр, я же останусь с вами. Я ведь уже сказала это.

– Да, но под этим ты понимаешь одно, а я совсем другое. Возможно, ты решишь остаться при мне – ухаживать за мной, как добрая сиделочка (ведь у тебя нежное сердечко и благородная душа, и они пробуждают в тебе желание жертвовать собой ради тех, кого ты жалеешь!). Без сомнения, мне следовало бы удовлетвориться этим. Полагаю, теперь я должен питать к тебе лишь отеческие чувства? Ты так думаешь? Не молчи же, ответь мне!

– Думать я буду так, как пожелаете вы, сэр. Если вы полагаете, что мне следует быть только вашей сиделкой, я буду довольна и этим.

– Но вечно оставаться моей сиделкой, Дженет, ты не можешь. Рано или поздно ты выйдешь замуж.

– Замужество меня не привлекает.

– Напрасно, Дженет! Будь я прежним, то заставил бы тебя переменить мнение, но… слепой калека!

Он вновь помрачнел. А я, напротив, повеселела и ободрилась. Его последние слова объяснили мне, в чем заключалась трудность. А так как для меня этой трудности не существовало, то я с радостью забыла про недавнее смущение и возобновила разговор уже в шутливом тоне.

– Пора вернуть вам человеческий облик, – сказала я, приглаживая его густые, давно не подстригавшиеся волосы. – Как погляжу, вы мало-помалу превращаетесь не то во льва, не то еще в какого-то не менее дикого зверя. Так или не так, но, во всяком случае, вы напоминаете Навуходоносора среди зверей полевых. Волосы у вас смахивают на орлиные перья, хотя насколько ваши ногти уже превратились в птичьи когти, судить пока не берусь.

– Эта моя рука осталась не только без ногтей, но и без пальцев, – сказал он, показывая мне свою изувеченную руку. – Жалкий обрубок… омерзительное зрелище… ты согласна, Джейн?

– Смотреть на нее грустно. Как и на ваши глаза, и на след ожога на вашем лбу. Но куда грознее опасность полюбить вас за них еще сильнее и совсем избаловать.

– Я думал, моя рука, шрамы на моем лице внушат тебе отвращение, Джейн.

– Вот как! Не говорите мне этого, не то я скажу что-нибудь обидное о вашей проницательности. А теперь разрешите покинуть вас на минуту. Надо распорядиться, чтобы в огонь подкинули дров и прочистили решетку. Вы способны видеть пылающий огонь?

– Да, правым глазом я различаю сияние – багровый отсвет.

– И свечи видите?

– Очень смутно. Каждая будто светящееся облачко.

– А меня?

– Нет, моя фея. Но я бесконечно рад, что могу слышать тебя, прикасаться к тебе.

– Когда вы ужинаете?

– Я не ужинаю.

– А сегодня будете! Я голодна, как, наверное, и вы. Только вы об этом забываете.

Позвав Мэри, я вскоре навела в комнате некоторый уют. И кроме того, приготовила для него недурной ужин. Мной владело радостное волнение, и я свободно и весело разговаривала с ним, пока мы ели и еще долго после того, как Мэри убрала со стола. С ним не нужно было все время сдерживаться, подавлять веселость и живость. С ним я чувствовала себя совершенно непринужденно, так как знала, что ему хорошо со мной. Все, что я говорила или делала, казалось, либо ободряло его, либо приводило в более легкое настроение. Какое восхитительное чувство! Моя натура расцветала в лучах его близости. Он вдыхал в меня жизнь, как и я в него. Слепота не препятствовала улыбкам играть на его губах, лбу – разглаживаться, выражению лица – смягчиться и потеплеть.

После ужина он засыпал меня вопросами, где я жила все это время, что делала, как отыскала его. Но я отвечала коротко – час для подробного рассказа был слишком поздний. К тому же я не хотела касаться струн его сердца, вновь пробуждать бурю чувств. Пока моей единственной целью было ободрить его, и, как я уже упоминала, мне это удавалось – хотя лишь время от времени. Стоило наступить паузе, как он тревожно притрагивался ко мне и говорил «Джейн?».

– Ты правда принадлежишь людскому племени, Джейн? Ты в этом уверена?

– Убеждена, мистер Рочестер.

– Однако каким таким образом могла ты в этот темный и ненастный вечер вдруг появиться возле моего одинокого очага? Я протягиваю руку, чтобы взять стакан воды у служанки, а его мне даешь ты. Я задаю вопрос, ожидая, что мне ответит жена Джона, а рядом со мной раздается твой голос.

– Просто вместо Мэри с подносом вошла я.

– И даже самый этот час, который я провожу с тобой, таит в себе волшебство. Кто был бы способен поведать, какую темную, унылую, безнадежную жизнь влачил я все эти месяцы? Ничего не делая, ничего не ожидая, не различая дней и ночей. Ничего не чувствуя, кроме холода, когда камин угасал, и голода, когда забывал поесть. И еще – неизбывную печаль и порой горячечное желание вновь увидеть мою Джейн. Да, ее возвращения я жаждал даже более, чем моего утраченного зрения. Так как же может Джейн вдруг оказаться здесь со мной? И говорить, что любит меня? Конечно, она исчезнет столь же внезапно, как появилась. Завтра, боюсь, ее не будет здесь.

Я решила, что успешнее всего перебьет эти тревожные мысли и успокоит его какая-нибудь самая простая и житейская фраза. Я провела пальцем по его бровям и сказала, что они опалены. И что я знаю мазь, которая поможет им снова стать такими же широкими и черными, как прежде.

– Какой смысл, благой дух, что-то делать для меня, когда в роковую минуту ты меня вновь покинешь? Исчезнешь, куда и как, мне неведомо? И останешься вовеки недостижимой для меня?