– Пока Мейсон не покинет Англию, поручиться за это я не могу. Жить для меня, Джейн, значит стоять в кратере вулкана на застывшей корке лавы, которая может в любую секунду растрескаться и брызнуть огнем.

– Но мистер Мейсон производит впечатление человека очень уступчивого, а ваше влияние на него, сэр, видимо, очень велико. Он никогда сознательно не поступит наперекор вам, не причинит вам вреда по своей воле.

– Разумеется, нет! Мейсон никогда не бросит мне вызова, не захочет навлечь на меня беду, однако непреднамеренно он одним неосторожным словом может мгновенно лишить меня если не жизни, то счастья.

– Так предостерегите его, сэр. Дайте ему понять, чего вы опасаетесь, и объясните, как предотвратить опасность.

Он саркастически усмехнулся, внезапно взял мою руку в свои и столь же внезапно отпустил ее.

– Если бы я мог это сделать, глупышка, так в чем бы заключалась опасность? О ней и помину бы не было. С тех самых пор, как я познакомился с Мейсоном, мне достаточно было сказать «сделай то-то или то-то», и все тут же исполнялось. Однако в этом случае я не могу отдавать ему распоряжения. Не могу сказать: «Остерегись причинить мне вред, Ричард!» Ибо важнее всего тут – держать его в неведении, какой вред может быть мне причинен. Вы кажетесь озадаченной. А я озадачу вас еще больше. Вы ведь мой дружок, правда?

– Мне нравится служить вам, сэр, и подчиняться вам во всем достойном.

– Вот именно. Я вижу это. Вижу искреннее удовольствие в вашей походке и выражении, в ваших глазах и лице, когда вы помогаете мне и угождаете, когда работаете для меня и со мной во всем – как вы столь похоже на вас выразились – во всем достойном. Ведь попроси я вас сделать то, что вы полагаете дурным, не было бы ни легкости в бегущих шагах, ни торопливости и аккуратности в исполнении, ни радости в глазах, ни румянца оживления. Мой дружок тогда бы повернулся ко мне, притихший, бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно, я не могу, так как это дурно». И остался бы непоколебим, как звезда в небесной тверди. Что же, и у вас есть власть надо мной, и вы можете причинить мне боль, и все же я не смею показать вам, где я уязвим, из опасения, что вы, как ни расположены ко мне, как ни верны, тут же отшатнетесь от меня.

– Если, сэр, у вас не больше поводов опасаться мистера Мейсона, чем меня, вам ничто не угрожает.

– Дай Бог, чтобы это было так! Вот беседка, Джейн, сядьте.

Беседка представляла собой увитую плющом нишу в стене с простой скамьей внутри. Мистер Рочестер опустился на скамью, оставив место и для меня, но я осталась стоять перед ним.

– Садитесь же, – сказал он. – Скамья достаточно длинна для двоих. Ведь вы же не боитесь занять место рядом со мной, правда? Что в этом дурного, Джейн?

Вместо ответа я села, чувствуя, что отказаться было бы неразумно.

– А теперь, мой дружок, пока солнце пьет росу, пока все цветы в этом старом саду пробуждаются и разворачивают лепестки, а птицы улетают искать завтрак для своих птенцов на лугу среди тернов и ранние пчелы летят за первым взятком, я изложу некий казус, который извольте считать вашим собственным. Но прежде посмотрите на меня и скажите, что чувствуете себя свободно и не опасаетесь, что я грешу, задерживая вас здесь, а вы грешите, оставаясь со мной.

– Нет, сэр. У меня спокойно на душе.

– В таком случае, Джейн, призовите на помощь свою фантазию и вообразите, будто вы больше не благовоспитанная, вымуштрованная девица, а необузданный юноша, избалованный с детства. Вообразите себя в далеком отсюда краю и предположите, будто там вы совершили роковую ошибку – не важно, какую именно и из каких побуждений, но последствия которой будут преследовать вас всю жизнь, омрачая самое ваше существование. И помните, я ведь не сказал «преступление». Я говорю не о пролитии чьей-то крови или каком-либо еще нарушении закона, грозящим той или иной карой. Нет, я говорю об ошибке. Однако со временем ее последствия становятся для вас невыносимыми. Вы ищете способы обрести облегчение – необычные способы, однако не преступные и не противозаконные. И все же вы несчастны, ибо надежда покинула вас на самой заре юности, ваше солнце полностью затмилось в полдень и вы чувствуете, что оно останется в затмении до заката. Горькие, низменные воспоминания – вот все, что предлагает вам память; вы скитаетесь по свету, ища отдохновения в изгнании, счастья – в удовольствиях, в холодных, чувственных удовольствиях, имею я в виду, которые притупляют ум и парализуют чувства. С окаменевшим сердцем и опустошенной душой вы возвращаетесь к родным пенатам после долгих лет добровольного изгнания и знакомитесь – как и где, значения не имеет – с кем-то, в ком находите те чудесные, светлые качества, какие тщетно искали предыдущие двадцать лет, и они свежи, прекрасны, чисты и незапятнанны. Такое знакомство воскрешает вас, излечивает – вы чувствуете, что вернулись ваши лучшие дни, дни более высоких устремлений, более возвышенных чувств, и вас охватывает желание начать жизнь сначала, прожить оставшиеся вам дни более плодотворно, более достойно бессмертного создания. И чтобы достигнуть этой цели, вправе ли вы преодолеть препятствие, навязываемое обычаем, всего лишь досадную условность, которую ваша совесть не освящает и ваш здравый смысл не признает?

Он умолк в ожидании ответа. Но что я могла сказать? О, если бы какой-нибудь благой дух подсказал мне взвешенный исчерпывающий ответ! Тщетная надежда! В плюще вокруг меня шелестел западный ветерок, но не нашлось Ариэля воспользоваться им, чтобы нашептать мне нужные слова; в цветущих ветвях над моей головой звенели птичьи трели, но и их нежная музыка ничего посоветовать не могла.

Вновь мистер Рочестер задал вопрос:

– Имеет ли право этот грешный скиталец, теперь раскаивающийся и взыскующий душевного мира, пренебречь мнением света, чтобы навеки связать с собой судьбу этой кроткой, возвышенной, милосердной души, тем самым обретя покой и возрождение к новой жизни?

– Сэр, – ответила я, – покой скитальца или возрождение грешника не должны зависеть от простых смертных. Люди умирают, философы изменяют мудрости, а христиане – добродетели. Если кто-то, кого вы знаете, страдал и ошибался, пусть он ищет силы для раскаяния и исцеления не у ближних, но выше.

– Но орудие… орудие! Господь для своих деяний выбирает орудие. Я сам – оставим притчи – был суетным, порочным человеком, не находившим покоя, и я верю, что нашел орудие моего исцеления в…

Он умолк, птицы продолжали щебетать, чуть шелестели листья. Меня почти удивило, что они не оборвали щебета и шелеста, лишь бы услышать непроизнесенное признание. Впрочем, ждать им пришлось бы немало минут – так долго длилось молчание. Наконец я подняла глаза на медлящего, он жадно всматривался в меня.

– Мой дружок, – сказал он совсем другим тоном, и лицо у него тоже стало другим: мягкость и проникновенность сменились холодностью и сарказмом, – вы ведь заметили мою склонность к мисс Ингрэм? Не кажется ли вам, что она, если я женюсь на ней, возродит меня, как никто другой?

Он вскочил, прошел до конца дорожки, а вернулся, напевая какой-то мотив.

– Джейн, Джейн, – сказал он, остановившись передо мной, – вы совсем побелели из-за бессонной ночи. Вы проклинаете меня за то, что я нарушил ваш ночной отдых?

– Проклинаю? Нет, сэр.

– Пожмите мне руку в подтверждение своих слов. Какие холодные пальцы! Вчера ночью, когда я прикоснулся к ним у двери в потайную комнату, они были теплее. Джейн, когда вы снова разделите мое ночное бдение?

– Когда бы я ни оказалась нужной, сэр.

– Например, в ночь накануне моей свадьбы! Я уверен, что не сумею уснуть. Обещаете составить мне компанию? С вами я смогу говорить о моей красавице. Ведь вы уже видели ее, познакомились с ней!

– Да, сэр.

– Какая величавость, точно статуя, Джейн. Высокая, смуглая, пышная, и волосы, какими, наверное, гордились знатные карфагенянки. Боже мой! Дент и Линн направляются к конюшне! Идите к дому между лаврами, вон в ту калитку.