Затем, как-то утром, она объявила мне, что я свободна.

– И, – добавила она, – я весьма обязана тебе за ценную помощь и тактичное поведение. Есть некоторая разница в том, чтобы жить с такой, как ты, или с Джорджианой. Ты сама управляешь своей жизнью и никого не обременяешь. Завтра, – продолжала она, – я отправлюсь на континент и поселюсь в религиозном приюте под Лиллем – в женском монастыре, если тебе так больше нравится. Там я буду жить спокойно, никем не тревожимая. Некоторое время я посвящу знакомству с догмами католической церкви и тщательному изучению монастырских правил и порядка. Если я найду – а полагаю, так и будет, – что благодаря им все делается достойно и наилучшим образом, то перейду в католичество и, возможно, приму постриг.

Я не выразила удивления перед таким решением и не попыталась отговаривать ее. «Монастырская жизнь в совершенстве подойдет тебе, – подумала я. – Пусть же она принесет тебе счастье!»

Когда мы расставались, она сказала:

– Прощай, кузина Джейн Эйр. Желаю тебе всяких благ; у тебя есть толика здравого смысла.

Я ответила:

– И ты наделена здравым смыслом, кузина Элиза. Но, полагаю, через год он будет погребен в стенах французского монастыря. Однако это не мое дело, и если таково твое желание, мне нечего больше сказать.

– Ты права, – сказала она, и на этом мы расстались.

Так как больше мне не представится повода упоминать о ней или о ее сестре, то я воспользуюсь случаем, чтобы сообщить тут, что Джорджиана сделала отличную партию, выйдя за богатого светского хлыща не первой молодости, а Элиза действительно постриглась в монахини, и теперь она – настоятельница того монастыря, в котором была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние.

Я не знала, какие чувства обуревают людей, когда они возвращаются домой после долгого или краткого отсутствия. У меня не было случая испытать их. Девочкой я знала, что вернуться в Гейтсхед после долгой прогулки значило получить нагоняй, потому что я озябла или хмурюсь. Позднее я узнала, что возвращаться в Ловуд из церкви значило мечтать о сытной еде и жарком огне, но остаться и без того, и без другого. Оба эти возвращения не были приятными или желанными, никакой магнит не притягивал меня все сильнее и сильнее по мере приближения к цели. Теперь мне предстояло узнать, что такое возвращение в Тернфилд.

Сама поездка казалась скучной, невыносимо скучной: пятьдесят миль в первый день, ночь в гостинице, пятьдесят миль на следующий день. Первые двенадцать часов я думала о миссис Рид на смертном одре, вновь видела ее искаженное свинцово-бледное лицо, слышала ее странно изменившийся голос. Вспоминала день похорон – гроб, катафалк, черную вереницу провожавших ее в последний путь фермеров и слуг (из родственников почти никто не приехал), зияющий склеп, тишину в церкви, заупокойную службу. Потом мои мысли обратились к Элизе и Джорджиане: я увидела одну в блеске бального зала – средоточие всех взоров; другую – в монастырской келье, и перебирала в уме особенности их натур и характеров. Прибытие в сумерках в *** рассеяло эти мысли, а ночь придала им совсем иной оборот. Лежа в гостиничной постели, я оставила воспоминания ради раздумий о будущем.

Я возвращалась в Тернфилд, но долго ли я там останусь? О нет! В этом я была уверена. В Гейтсхеде я получила письмо от миссис Фэрфакс. Гости разъехались, мистер Рочестер отправился в Лондон три недели назад, но собирался вернуться через две недели. Миссис Фэрфакс предположила, что уехал он для приготовлений к свадьбе, так как упомянул о своем намерении купить новую карету. Ей, писала она, все еще не верится, что он женится на мисс Ингрэм, однако, судя по тому, что говорят все и что она видела своими глазами, сомневаться в скорой свадьбе уже нельзя. «Было бы странно, если бы вы в этом усомнились! – мысленно заметила я. – У меня никаких сомнений нет».

Отсюда следовал вопрос: «Куда уехать мне?» Всю ночь напролет мне виделась мисс Ингрэм. В особенно четком предутреннем сне она захлопнула передо мной ворота Тернфилда и указала на другую дорогу, а мистер Рочестер смотрел, скрестив руки на груди, сардонически посмеиваясь словно бы и над ней, и надо мной.

Я не известила миссис Фэрфакс о точном дне моего приезда, так как не хотела, чтобы в Милкоте меня ждала карета или коляска. Я намеревалась пройтись пешком и, поручив мой дорожный сундук заботам возчика, тихонько покинула гостиницу «Георг» около шести часов вечера и пошла в Тернфилд по старой дороге, которая вилась среди лугов. Ездили теперь по ней очень редко.

Июньский вечер не был по-летнему великолепным, а только светлым и погожим. В лугах трудились косари, и небо, хотя отнюдь не безоблачное, сулило хорошую погоду на завтра. Его голубизна – там, где она виднелась, – выглядела мягкой и обнадеживающей, а облачная пелена простиралась высоко вверху и была тонкой. Запад одевало теплое зарево, не охлаждаемое сырым туманом: казалось, там горит огонь, за завесой легкой дымки пылает алтарь, червонным золотом блестя в ее просветах.

Большая часть дороги осталась позади, и меня охватила радость – такая радость, что я даже остановилась и спросила себя, чему я радуюсь, а потом напомнила рассудку, что возвращаюсь я не в родной дом, не в надежный приют, не к любящим друзьям, нетерпеливо меня ожидающим. «Миссис Фэрфакс, конечно, приветливо тебе улыбнется, – сказала я, – а малютка Адель захлопает в ладоши и запрыгает, увидев тебя, но ты-то знаешь, что думаешь не о них, а он о тебе не думает».

Но есть ли что-нибудь более упрямое, чем юность? Более слепое, чем неопытность? Они заявили, что даже просто смотреть на мистера Рочестера – уже великая радость, смотрит ли он на меня или нет. И они добавили: «Поторопись! Поторопись! Будь с ним, пока можно. Ведь еще несколько дней, в лучшем случае – недель, и ты расстанешься с ним навсегда!» Но тут я задушила новую муку – безобразное чудовище, которое не хотела прятать в себе и растить, – и кинулась дальше бегом.

На тернфилдских лугах, конечно, тоже трудятся косари, а вернее, они к этому часу уже завершили работу и теперь, вскинув на плечи косы и грабли, возвращаются домой. Впереди еще два луга, а потом я перейду через новую дорогу и окажусь у ворот. Сколько цветов в живых изгородях! Но у меня нет времени рвать их – я хочу поскорее войти в дом. Позади остался высокий куст шиповника, протянувший над дорогой зеленые ветки все в алых цветках, и я вижу узкий перелаз с каменными ступеньками и вижу… мистера Рочестера: он сидит там с книгой и карандашом в руках, он пишет.

Он ведь не призрак, так почему же все мои нервы напряжены и я теряю власть над собой? Что это значит? Я не предполагала, что затрепещу, когда увижу его, что лишусь голоса, способности двигаться лишь от одного его присутствия. Надо быстро пойти назад, как только я сумею сделать хоть шаг. Не к чему вести себя как последняя дурочка. Я знаю другую дорогу к дому… Что толку, знай я их хоть двадцать, – он увидел меня!

– Э-эй! – восклицает он и кладет книгу и карандаш. – Вот и вы! Идите-ка, идите сюда!

Я, кажется, иду, хотя не понимаю как, не сознаю своих движений и только стараюсь выглядеть спокойной, а главное, справиться со своим лицом, которое дерзко противится моей воле и стремится выразить то, что я твердо решила скрыть. Но у меня же есть вуаль! И я опускаю ее: возможно, мне все-таки удастся вести себя с пристойной чинностью.

– Это ведь Джейн Эйр? Вы идете из Милкота пешком? Да. Одна из ваших штучек: не послать за экипажем, не трястись по улицам и дорогам, будто простая смертная, но прокрасться в сумерках к вашему дому, будто тень или сонное видение. Где, черт побери, вы пропадали целый месяц?

– Я провела его у моей тети, сэр. Она скончалась.

– Ответ в истинно джейнском духе! Добрые ангелы, будьте мне покровом! Она возвращается из мира иного, из обители скончавшихся людей, и объявляет мне об этом, встретив меня совсем одного в сгущающемся мраке! Если бы у меня хватило смелости, я бы прикоснулся к вам, проверил, не тень ли вы? Слышите, эльф! Но я скорее возьму в руки голубой огонек, блуждающий по болоту! Изменница! Изменница! – добавил он после короткой паузы. – Покинула меня на целый месяц и, готов поклясться, совсем забыла о моем существовании!